Карпеченко г д вклад в развитие селекции

Вклад и достижения карпеченко в развитие селекции. Этот счастливец карпеченко. Биографии

Георгий Дмитриевич Карпеченко (* 3 (15) мая 1899 Вельск, Вологодская губерния, Российская империя — † 2 декабря 1941 расстрельный полигон «Коммунарка», Московская область, СССР) — выдающийся советский генетик и селекционер. Совершил межродовой гибридизацию у растений с помощью полиплоидизации генома. Сотрудник Николая Вавилова в ВИР. Репрессирован и расстрелян в 1941 году.

Биография

Учился в Пермском университете, откуда в 1917 году перевелся в Московский сельскохозяйственный институт. По окончании института в 1922 году остался на кафедре. В 1925 приглашен Николаем Вавиловым в Ленинград, Всесоюзного института прикладной ботаники. Там выполнил первые работы по отдаленной гибридизации. В 1929 году получил Рокфелеривську стипендию, благодаря чему в 1929-31 годах работал в Калифорнии в лабораториях Моргана и Бэбкока. Там же работал и Феодосий Добжанский. После возвращения из США возглавил кафедру генетики Ленинградского университета, где профессорами работали Григорий Левицкий и другие. В 1934 получил степень доктора биологических наук. Во второй половине 1930-х годов вступил в полемику со сторонниками «мичуринской биологии» В январе 1941 года освобожден от университета и веру. Арестованный в феврале 1941 Расстрелян в декабре того же года. Жена Салтыковский-Карпеченко покончила жизнь самоубийством в тюрьме в 1942 году.

Научный вклад

Показал возможность преодолеть барьер при удалении гибридизации растений путем предварительной искусственной полиплоидизации — кратного увеличения числа хромосом. Таким методом выведено гибрид редьки и капусты — рафанобрассику. Этот пример вошел во все учебники по генетике, хотя в дальнейшем Карпеченко было выведено и другие гибриды. Исследовал генетические основы эволюции.

Научные работы

Карпеченко Г. Д. Число хромосом и генетические взаимоотношения в культурных Cruciferae // Тр. по прим. ботан., генет. и селекции. 22/1923. Т.13. Вып. 2. С. 4-14. Карпеченко Г. Д. Межвидовые гибриды Raphanus sativus L. × Brassica oleracea L. //Науч.- агроном. журнал. 1924. Т. 1. No3 / 4. C.90-410. Karpechenko GD Hybrids of Raphanus sativus L. × Brassica oleracea L. // J. Genetics. 1924. V. 14. No 3. P. 375-394. Карпеченко Г. Д.Кариологический очерк рода Trifolium L. // Тр. по прикл. ботан. иселекции.1924 / 1925. Т. 14. Вып. 1. С. 271-279. Карпеченко Г. Д. О хромозомах видов фасоли // тр. по прим. ботан. и селекции. 1925. Т. 14. Вып. 2. С. 143-148. Карпеченко Г. Д. Новые данные по гибридизации Aegilops с пшеницей // Тр. по прим. ботан. и селекции. 1927 а. Т. 17. Вып. 4. С. 343-350. Карпеченко Г. Д. Полиплоидные гибриды Raphanus sativus L. × Brassica oleracea L. (К проблеме экспериментального видообразования) //. по прим. ботан. и селекции. 1927. Т. 17.Вып. 3.С. 305-410. Karpechenko, GD, 1927 The production of polyploid gametes in hybrids. Hereditas 9, 349-368. Karpechenko GD Polyploid hybrids of Raphanus sativus L. × Brassica oleracea L. // Z. Inductive Abstammungs und Vererbungslehre. 1928. Bd. 48. H. 1. S. 84. Karpetschenko GD Konstantwerden von Art — und Gattungsbastar den durch Verdoppelung der Chro — mosomenkomplexe // Züchter. 1929. Bd. 1. H. 5. S. 133-140 Карпеченко Г. Д. Успехи генетики в области формообразования // Достижения и перспективы в области прикладной ботаники и селекции. Л.: Изд. ИПБиНК и ГИОА, 1929. С. 71-86. Карпеченко Г. Д., Сорокина О. Н. Гибриды Aegilops triuncialis L. с рожь // Тр. по прим. ботан., е — имеется. и селекции. 1929. Т. 20. Вып. С. 563-584. Карпеченко Г. Д., Щавинская С. А. О половом обо — собления тетраплоидных гибридов Raphanus × Brassica // Тр. Всесоюз. съезда по генетике, селекции, семеноводству и племенному живот — новодству Т. 2. М.: Изд. Редколлегиы съезда, 1930. С. 267-276 Карпеченко Г. Д. К синтеза константных гибридов из трех видов // Тр. Всесоюз. съезда по генетике, селекции, семеноводствуы племенных живот — новодству. Л: Изд. редколлегиы съезда, 1930. Т. 2. С 277-294. ГД Карпеченко Генетика растений в СССР — Соц. Растениеводство, 1932 Карпеченко Г. Д. Изучение отдаленной гибридизации в СССР // Соц. растениеводство. Сер. А. 1934. No 10. С. 41-50. Карпеченко Г. Д. Теория отдаленной гибридизации // Теоретические основы селекции растений. Т. 1. М.; Л.: Сельхозгиз, 1935 С. 293-354. Карпеченко Г. Д. Экспериментальная полиплоидия и гаплоидия // Теоретические основы селекции растений. Т. 1. М.; Л.: Сельхозгиз, 1935. С. 398-434. ГТ Морган, ГД Карпеченко Экспериментальные основы эволюции — 1936 — Гос. изд-во биол. и мед. лит. ГД Карпеченко. Увеличение скрещиваемость вида путем удвоения числа хромосом — Тр. прим. бот., ген. и пос., сер. II, 1937 Карпеченко Г. Д. Выступление по докладов // Спорные вопросы генетики и селекции. М.: Изд-во ВАСХНИЛ, 1937 а. С. 281-284. Карпеченко Г. Д. Экспериментальное получение тетраплоидных гибридов Brassica oleracea × Brassica carinata Al. Braun // Тр. по прим. ботан., генет. ы селекции. Сер. 2. 1937б. No 7.С. 53-68. Карпеченко Г. Д. скрещиваемость видов и удвоения хромосомного набора //Изв. АН СССР. 1938. Сер. биол. No 3. С. 693-694. Карпеченко Г. Д. тетраплоидный ячменя, полученные действием высокой температуры // Биол. журнал. 1938. Т. 7. No2. С. 287-294. Карпеченко Г. Д. В поперечном делении хромосом под влиянием колхицина // Докл. АН СССР. 1940a. Т. 29. No 5/6. C. 402-404. Карпеченко Г. Д. тетраплоидный шестирядные ячменя, полученные обработкой колхицином // Докл АН СССР. 1940. Т. 27. No 1. С. 48-51

Образование и карьера

Вклад в науку

Наиболее значимый вклад в науку он внес своими работами по отдаленной гибридизации, начатыми еще в Москве, и продолженными в ВИРе. Обычно межвидовые гибриды оказываются стерильными, поскольку из-за нарушения плоидности они не в состоянии завершить мейоз, особого рода деление клеточного ядра, необходимое для формирования гамет у животных, а так же пыльцы и семезачатков у цветковых растений. Карпеченко работал с капустно-редечным гибридом (Raphano-Brassica, Рафанобрассика), полученным в результате скрещивания растений из разных родов семейства крестоцветных. Как и многие межвидовые гибриды, он был стерилен, поскольку в каждой из клеток присутствовало по одной копии гаплоидного хромосомного набора редьки и капусты. Хромосомы редьки и капусты не вступали в конъюгацию при мейозе, в результате чего невозможно было получить пыльцу и семезачатки, из которых после оплодотворения могли бы развиться семена гибридного растения. Используя алкалоид колхицин, вызывающий разрушение веретена деления, Карпеченко искусственно вызвал полиплоидию, удвоив хромосомный набор капустно-редечного гибрида. У этой новой полиплоидной формы каждая клетка содержала диплоидный набор хромосом редьки и диплоидный набор хромосом капусты. В результате, конъюгация снова стала возможна и способность к мейозу была восстановлена. Хотя работа не оправдала надежд на получение капусто-редьки, сочетавшей полезные качества обоих овощей (гибрид был пригоден только для скармливания скоту), Карпеченко показал принципиальную возможность преодоления стерильности, возникающей при отдаленной гибридизации. Тем самым он заложил теоретические основы для использования отдаленной гибридизации в селекционной работе и существенно пополнил представления о возможных путях эволюции цветковых растений. Классическая работа Карпеченко по капустно-редечным гибридам была опубликована в 1927 году.

Арест, смерть и реабилитация

Г. Д. Карпеченко участвовал в известных дискуссиях с лысенковцами и гг. на стороне «формальных» генетиков. Арестован 15 февраля г. по обычным для того времени обвинениям в шпионско-вредительской деятельности, к которой была добавлена открытая борьба под руководством Н. И. Вавилова против «передовых методов научно-исследовательской работы и ценнейших достижений академика Лысенко по получению высоких урожаев». Приговорен ВКВС 9 июля г. по обвинению в участии в антисоветской вредительской организации. Расстрелян 28 июля г. Реабилитирован посмертно 21 апреля г.

Примечания

Литература

Карпеченко, Георгий Дмитриевич: Биологи. Биографический справочник. — Киев: Наукова думка, 1984. — С. 289. Birstein V. J. The Perversion of Knowledge: The True Story of Soviet Science. — Boulder, Colorado: Westview Press, 2001.

Ссылки

Информация о Г. Д. Карпеченко на сайте правозащитной организации Мемориал. Г. Д. Карпеченко. Биографическая справка. на сайте проекта Репрессии ученых. Биографические материалы. Wikimedia Foundation. 2010 .

Смотреть что такое «Карпеченко Г. Д.» в других словарях:

Карпеченко, Георгий Дмитриевич (1899 1941) советский генетик Карпеченко, Марина Львовна (род. 1968) оперная певица, солистка Геликон оперы, заслуженная артистка России (2006) … Википедия Георгий Дмитриевич Карпеченко (3 мая 1899 28 июля 1941) советский генетик, известный своими работами в области отдалённой гибридизации. За счет искусственно вызванной полиплоидии он впервые в мире смог получить плодовитые гибриды растений,… … Википедия Георгий Дмитриевич, советский цитогенетик, профессор (1938). Родился в г. Вельске, ныне Архангельской области. Окончил Московскую с. х. академию (1922). Заведующий лабораторией генетики Всесоюзного института… … КАРПАЧЕВ КАРПЕЕВ КАРПЕНКО КАРПЕНЯ КАРПЕЦ КАРПИКОВ КАРПИЧ КАРПИЧЕВ КАРПИШИН КАРПОВ КАРПОВИЧ КАРПОВЦЕВ КАРПОЧКИН КАРПУН КАРПУНИН КАРПУНИЧЕВ КАРПУНИЩЕВ КАРПУТКИН КАРПУХИН КАРПУША КАРПУШЕНКО КАРПУШИН КАРПУШКИН КАРПЦЕВ КАРПЫЧЕВ КАРПЫШЕВ КАРПЕКИН… … Русские фамилии Карпеченко Г. Д. — КАРПÉЧЕНКО Георгий Дмитриевич (1899–1941), цитогенетик, д р биол. наук (1934), проф. Ленингр. ун та (с 1938). Доказал возможность преодоления бесплодия отдалённых гибридов путём амфидиплоидии, получил плодовитый межродовой редечно капустный… … Биографический словарь Советский цитогенетик, профессор (1938). Родился в г. Вельске, ныне Архангельской области. Окончил Московскую с. х. академию (1922). Заведующий лабораторией генетики Всесоюзного института растениеводства (1925‒41),… … Большая советская энциклопедия — (1899 1941) российский цитогенетик, профессор. Доказал возможность преодоления бесплодия отдаленных гибридов путем амфидиплоидии, получил плодовитый межродовой редечно капустный гибрид. Труды по экспериментальной полиплоидии. Репрессирован;… … Большой Энциклопедический словарь Актриса. 1977 СТРОГАЯ МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ 1979 ВПЕРВЫЕ ЗАМУЖЕМ 1980 КРУТОЙ ПОВОРОТ 1981 ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ДИРЕКТОРА 1988 ПОЛЕТ ПТИЦЫ 1999 НОВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МЕНТОВ. ДАМА С СОБАКОЙ … Энциклопедия кино Георгий Дмитриевич Карпеченко Дата рождения: 21 апреля (3 мая) 1899(1899 05 03) Место рождения: Вельск, Вологодская г … Википедия Карпеченко Георгий Дмитриевич () русский цитогенетик Георгий Дмитриевич Карпеченко родился 3 мая 1899 года в городе Вельске Вологодской губернии в семье землемера. С детства он страстно увлекался естествознанием и в 1917 г., окончив Вологодскую гимназию, поступил на естественное отделение Пермского университета, откуда в 1918 г. перевелся на факультет растениеводства Петровской земледельческой и лесной академии (в дальнейшем Тимирязевской).
После окончания в 1922 г. Академии его оставили для подготовки к научной деятельности при кафедре селекции сельскохозяйственных растений. К « тимирязевскому » периоду жизни Георгия Дмитриевича относится и начало тех замечательных исследований по отдаленной гибридизации растений, которые принесли ему мировую известность. Скрестив редьку и капусту, представителей двух родов одного семейства, ученый получил первый межродовой гибрид. Однако семян гибрид не давал. Дело в том, что и редька, и капуста, как и положено высшим растениям, диплоиды: каждая их соматическая (не половая) клетка содержит двойной набор хромосом. В половые клетки попадает половинное число хромосом. При слиянии двух половых клеток в одну зиготу в ней восстанавливается исходное двойное число хромосом. Если зигота образована половыми клетками одного вида, парным хромосомам легко найти друг друга и соединиться в новом наборе.
У клеток разных видов хромосомы отличаются, и найти пару очень трудно. В природе такой механизм, препятствующий формированию потомства при скрещивании разных видов, а тем более родов растений чрезвычайно важен. Но Карпеченко сумел преодолеть этот барьер. Он понял причины бесплодия гибридов: чтобы его устранить, нужно дать каждой хромосоме шанс найти себе пару. Для этого следовало искусственно, например с помощью хорошо известного генетикам колхицина, удвоить набор хромосом у каждого из гибридов, получившихся в первом поколении. В результате в гибридном организме оказалось 36 хромосом, слагающихся из двух полных диплоидных наборов редьки и капусты, что создало нормальные возможности для мейоза каждая хромосома имела себе парную.
Это созданное человеком растение не было похоже ни на редьку, ни на капусту. Ни кочана, ни корнеплодов оно не образовывало и, следовательно, хозяйственного значения не имело, зато его научная ценность была очень велика. Карпеченко показал биологам направление исследований, которое может бесконечно обогатить сельское хозяйство.
Работы, начатые в 1922 г. в Петровско — Разумовском на селекционной станции Тимирязевской академии, во главе которой стоял С. И. Жегалов, были в 1925 г. перенесены в Детское Село (ныне город Пушкин), где по инициативе Н. И. Вавилова и под руководством Карпеченко была создана лаборатория генетики Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур (теперь это Всесоюзный научно — исследовательский институт растениеводства им. Н. И. Вавилова). Приглашение на такой ответственный пост молодого человека, которому не исполнилось еще и 26 лет, прекрасное свидетельство смелости Вавилова и его необычайной веры в молодежь. Впрочем, и самому Николаю Ивановичу тогда не было еще и 40 лет. С этого времени жизнь и деятельность обоих выдающихся ученых была теснейшим образом связана между собой. Карпеченко со всей своей энергией принимается за формирование новой лаборатории и привлекает к работе большую группу талантливых генетиков. Его лаборатория стала одним из основных центров подготовки « генетической » молодежи в нашей стране.
В 30- х годах Карпеченко и его сотрудниками были развернуты исследования, целью которых являлась разработка методов искусственного получения растений с умноженным набором хромосом. Эти исследования непосредственно соприкасались с главной проблемой, над которой работала его лаборатория, проблемой отдаленной гибридизации. Ранее обнаруженные факты умножения хромосомного комплекса имели случайный характер, они являлись следствием спонтанного нарушения нормального хода мейоза и образования половых клеток и происходили без участия человека. Теперь была поставлена задача найти пути экспериментального получения полиплоидных форм, обладающих рядом новых признаков и свойств, часто имеющих большое селекционное значение. Особенное внимание уделялось получению полиплоидных клеток методом регенерации и различным воздействиям факторов среды на процессы образования гамет и на оплодотворенную яйцеклетку. Сотруднице лаборатории С. А. Шавинской удалось методом регенерации получить тетраплоидную капусту, тетраплоидные томаты, восстановить плодовитость стерильной герани. Самому Карпеченко не пришлось дожить до практической реализации его идей в селекции растений. Он, как и его учитель Вавилов, был непримиримым борцом за научную генетику и селекцию, это определило последовательность его позиции в генетических дискуссиях 30- х годов, развернутых Т. Лысенко с целью захватить командные высоты в отечественной биологии. Вот почему Карпеченко не сумел закончить свои блестящие опыты став жертвой « лысенковщины », он погиб в сталинских застенках в 1942 г. В наше время открылась принципиально новая возможность проводить отдаленную гибридизацию высших растений, получать их « химерные » формы. Идеи Карпеченко об отдаленной гибридизации живы и сегодня реализуются на практике селекционерами.
Как самому Н. И. Вавилову, так и другим ученым удалось выявить ранее неизвестные варианты изменчивости, которые вначале были предсказаны на основе этого закона. Этот закон был установлен Н. И. Вавиловым для растений, но он полностью соответствует характеру мутационной изменчивости и у животных. Например, для всех видов млекопитающих характерно появление коротконогих и карликовых мутантов; для близких видов в пределах одного семейства или для животных близких семейств можно предсказать возможность появления сходной окраски меха – белой, коричневой, серой, черной. Важное значение имеет закон Н. И. Вавилова и при получении индуцированных мутаций. Установление закона гомологических рядов – важнейшее достижение второго этапа в развитии генетических исследований параллелизма в изменчивости. Ряды наследственной изменчивости родственных видов и родов сходны потому, что у них изменяются гомологичные гены. Именно на этой основе в 70-е годы ХХ века сформировалось новое направление генетических исследований, тесно связывавшее в рамках популяционной биологии генетические, зоологические и ботанические исследования, — Фенетика популяций , основоположниками которой стали отечественные ученые Тимофеев-Ресовский, Яблоков, Ларин. Одновременно с Н. И. Вавиловым к таким же выводам пришел Э. Бауэр в 1919 году, а в США в эти же годы развернулись исследования по сравнительной генетике разных видов дрозофилы учеными Стертевантом и Морганом, Планкеттом и Тэном. «Фенотипический параллелизм» мутаций у разных видов дрозофилы, выявленный при генетическом анализе из природных популяций, отмечали в 1920-е годы Е. И. Балкашина, Д. Д. Ромашов, Е. А. и Н. В. Тимофеевы-Ресовские. Закон гомологических рядов стал теоретической основой для сбора морфотипов коллекций мировых ресурсов культурных растений. Большое влияние эти работы оказали на А. А. Заварзина и его учение о параллелизмах клеточных и тканевых структур, разработанное в 1920-1930-е годы. Другим важнейшим обобщением Н. И.Вавилова явилась теория центров происхождения и формообразования культурных растений. Обобщая данные популяционной генетики, ботанической географии, истории, эта теория лежит на стыке нескольких наук. В своем генетическом аспекте – утверждение о неравномерном распределении генов (точнее, аллелей) по видовому ареалу, теория Вавилова дала импульс к формированию геногеографии и экологической генетики, изучающих, как это в свое время делал Николай Иванович на материале культурных растений, генный состав популяций в зависимости от их истории, географических факторов и экологических условий. Изучение огромного ботанического материала и в местах естественного произрастания растений, и на опытных делянках, анализ внутривидовой изменчивости привели Н. И.Вавилова к построению концепции вида как сложной динамичной системы генотипов, связанной с определенной средой и ареалом. Работа о виде («Линнеевский вид как система»,1931 г.), поставила Н. И.Вавилова в ряд основоположников синтетической теории эволюции. Заслуга Н. И. Вавилова в развитии генетики состоит также в том, что он тесно связал ее с селекционной практикой, давшей новые импульсы как самой науке о наследственности и изменчивости, так и ее более широкой общебиологической основе. Отмечая огромный вклад Н. И.Вавилова в развитие генетики, следует остановиться еще на двух направлениях его деятельности: организация генетических учреждений и руководство ими, а также пропаганда (а в последние годы жизни и защита) генетики. В ВИРе Николай Иванович создал специальный отдел генетики, к руководству которым был привлечен молодой талантливый генетик Г. Д.Карпеченко. Наиболее известны его работы, посвященные отдаленной гибридизации растений, развившие исследования самого Вавилова в этой области. В 1930 году Н. И.Вавилов, за год до этого избранный действительным членом Академии наук СССР по специальности генетика, взял на себя руководство первым генетическим учреждением в системе академии – Лабораторией генетики . Она создавалась на базе Бюро по генетике, организованном профессором ЛГУ Ю. А.Филипченко, неожиданно скончавшимся в 1930 году. В качестве заведующего Вавилов собрал в лаборатории всех молодых учеников Ю. А.Филипченко, многие из которых стали потом известными учеными: М. Л.Бельговского, Ю. Я.Керкиса, А. А.Прокофьеву и других. Для работы в лаборатории были привлечены крупнейшие советские ученые – генетик А. А.Сапегин и цитолог Г. А.Левитский, а также болгарский цитогенетик Д. Костов и выдающиеся американские генетики К. Бриджес и Г. Меллер (впоследствии лауреат Нобелевской премии). В 1933 году лаборатория была переименована в Институт генетики АН СССР, который Н. И.Вавилов старался превратить в мировой центр генетических исследований. Расширился круг направлений, которые здесь разрабатывались, основными из которых были следующие: 1. разработка учения о мутациях и смежной с ним проблемы гена; 2. межвидовая гибридизация; 3. материальные основы наследственности; 4. наследственность количественных признаков; 5. происхождение домашних животных и культурных растений. В 1937 году по инициативе Н. И.Вавилова очередной международный конгресс по генетике должен был состояться в Москве. Была начата соответствующая организационная работа, однако провести конгресс в СССР оказалось в то время невозможным. Свидетельством высокого авторитета Николая Ивановича Вавилова как генетика было избрание его вице-президентом VI Международного генетического конгресса в 1932 году (Итака, США) и почетным президентом VII конгресса (1939 год, Эдинбург, Великобритания). Участвовать в последнем Вавилов уже не смог. Н. И.Вавилов посвятил много статей генетике, прежде всего разъясняя ее отношение к практической селекции. Особое место в его научном творчестве занимает серия очерков-портретов выдающихся генетиков Кельрейтера, Менделя, Де Фриза, Бетсона, Моргана, Меллера. По инициативе и под редакцией Вавилова были изданы труды классиков генетики. Большой вклад в развитие генетики и, в частности, эволюционной генетики растений внесли сподвижники Н. И.Вавилова – Г. А.Левитский и Г. Д.Карпеченко. В 1924 году Левитский – выдающийся цитогенетик – ввел в биологию термин «кариотип» для описания базовых особенностей морфологии хромосом одного вида и сравнения их между собой у разных организмов и видов. В 1934 году он впервые показал, как под действием облучения хромосомы распадаются на фрагменты и перестраиваются. Г. Д.Карпеченко впервые получил межродовые гибриды растений. Еще в 20-е годы, работая в ВИРе, Карпеченко создал удивительный метод хромосомной инженерии и показал возможность преодоления бесплодия гибридов за счет удвоения наборов хромосом обоих родителей. Таким путем впервые были получены гибриды между капустой и редькой. Ядра таких гибридов содержали диплоидные хромосомы как редьки, так и капусты (18 Р +
18 К), и именно поэтому растения отличались правильным мейозом и оказались высокоплодовитыми. Карпеченко назвал полученный им аллополиплоид рафанобрассика. Итоги этой работы 1927 года рассматривались автором как «экспериментальное обоснование теории

Георгий Дмитриевич Карпеченко Григорий Андреевич Левитский гибридного происхождения полиплоидных видов». Позднее были созданы новые виды пшениц при их отдаленной гибридизации друг с другом и с сородичами (А. Р.Жебрак, В. А.Хижняк), а в 1961 году Б. Л.Астауров и В. Н.Верейский получили плодовитые межвидовые гибриды и у животных на примере тутового шелкопряда. Огромный вклад в разработку теории отдаленной гибридизации, а также в развитие популяционной и эволюционной генетики внес и А. С.Серебровский , с 1930 года организовавший и возглавивший кафедру генетики МГУ. В 1930 году он основал новую область исследования — Геногеографию , в задачу которой входит изучение закономерностей распределения генов в пространстве и во времени. Среди геногеографических факторов, влияющих на структуру популяций, А. С. Серебровский еще в 1928 году назвал «некоторые автоматические процессы», изменяющие генотипический состав популяции, подразумевая под этим колебания численности, ведущие к нарушению закона Харди — Вайнберга. Впоследствии эти наметки были развиты в концепции генетико-автоматических процессов Д. Д. Ромашова и Н. П. Дубинина. Геногеография, по А. С. Серебровскому, — наука историческая: неоднородность распределения генов в популяциях может зависеть от человеческой истории, антропогенных факторов. Он особо подчеркивал специфику методов и задач геногеографии, по сравнению с анализом географического распространения разных признаков – фенов, чем всегда занимались систематики. Эти геногеографические явления А. С. Серебровский связывал с процессами, происходящими в генофонде, такими, как диффузия генов из центров возникновения, течения или потоки генов, вызванные передвижением самих популяций, привнесение в генофонд новых генов через мутационный процесс и процесс метисации, стохастический процесс изменения генофонда и т. д. Ни теории, ни математических моделей этих процессов тогда еще не существовало, но существование самих процессов в генофонде для А. С. Серебровского было несомненным. В изучении этих процессов он видел путь выяснения истории генофонда и воссоздания ее через геногеографию отдельных генов. Большой вклад отечественные ученые внесли и в развитие мутационной теории первой половины ХХ века. В 1925 году Г. А.Надсон и Г. С.Филипов открыли индуцированный мутагенез с помощью рентгеновских лучей у грибов Mucor, положив начало развитию Радиационной генетики. В 1935 году Н. В. Тимофеевым-Ресовским, К. Цимлером и М. Дельбрюком на основании анализа радиационного мутагенеза у высших организмов и, прежде всего, у дрозофилы было предложено первое объяснение механизма мутационных изменений (точковых мутаций и хромосомных аберраций). Мутация рассматривалась как результат мгновенной перестройки атомов в сложной молекуле гена. Причиной такой перестройки считалось непосредственное попадание в ген кванта или ионизирующей частицы или же случайные колебания атомов. Открытие в дальнейшем эффекта последствия ионизирующих излучений указало на то, что в этом случае мутации возникают в результате процесса, длящегося во времени, а не непосредственно в момент мутационного воздействия. Перспективы преодоления этих и других противоречий молодой теории мутационного процесса были намечены в 1946 году в физиологической гипотезе М. Е. Лобашева . Суть ее заключалась в том, что благодаря способности клетки репарировать полученные повреждения, становление мутации должно осуществляться в процессе обратимости повреждения, т. е. в процессе восстановления (репарации). Это означало, что появлению мутации должно предшествовать предмутационное состояние или потенциальное изменение, которое может быть устранено (тождественная репарация) или реализуется в виде мутации (нетождественная репарация). Для доказательства существования таких предмутационных состояний М. Е. Лобашев и его ученики К. В. Ватти, М. М. Тихомирова и другие использовали в опытах с дрозофилой, облученной рентгеновскими лучами, дополнительное воздействие высокой температурой, которая сама по себе практически не вызывала мутаций. Мухи после этого обнаруживали более высокую мутабильность, чем после воздействия только рентгеновскими лучами. Огромное влияние на формирование этой гипотезы оказала теория паранекроза Д. Н. Насонова и В. Я. Александрова, согласно которой клеточные структуры (прежде всего белковые молекулы) способны к обратимой денатурации после воздействия различных повреждающих агентов. Несмотря на то, что физиологическая гипотеза мутационного процесса была сформулирована на основе представлений о белках, как носителях генетической информации, общепринятых в то время, она оказалась справедливой и в отношении молекул ДНК. Как ни сближай, как ни сравнивай, не было рядом с Вавиловым и двух сходных натур. Словно не растения, а человеческие характеры изучал Николай Иванович, словно с умыслом собрал вокруг себя этих дерзких, ершистых, на редкость своенравных людей. Или, может, не он, может, сами они почуяли, где наклюнулась, дала первый росток настоящая наука. Из Тулунской тайги, с восточного края земли, явился вдруг молодой Писарев. Загорелый, в японских крагах, вошел, выложил на стол охапку забайкальских красноколосок и неспешным говорком стал толковать о далеких сородичах сибирских пшениц. Вавилов сказал: «А что, Виктор Евграфович, не махнуть ли вам в Монголию?» Словно сто лет ждал Писарев этого вопроса, в месяц собрался и за тридевять земель ушел искать диких крепышей, забытых предков русского хлеба. А в это время в тифлисском ботаническом саду собиратель редчайших злаков, всезнающий Петр Михайлович Жуковский, читал вавиловское письмо: «Жду Вас в Ленинград, хотел бы поручить Вам создание мирового гербария. Вы обязательно должны ехать в Малую Азию. » Жуковский увяз в делах, не в силах вырваться, получить визу, валюту, – Вавилов достал все и, снарядив, отправил его в Турцию. Приехал из Средней Азии Пангало, напористый, честолюбивый – теперь и бахчевые в надежных руках. И вот уже не выдержал, оставил ради Вавилова опытную станцию, родную Тимирязевку Леонид Ипатьевич Говоров, добрейший Ипатьич, лучший селекционер страны – к чему бы ни прикоснулся он, все расцветало, словно ааронов меч был в его руке. И приник уже к окуляру киевлянин Левитский, седой профессор с осанкой спортсмена и славой мирового цитолога, и тут же рядом вглядывается в тончайшие структуры злаков Николай Авдулов – пианист без обоих хрусталиков, слепой музыкант, ставший первоклассным микроскопистом. И хлопочет Синская, угрюмо молчит над своими овсюгами Мальцев, щурится, разглядывая на солнце вегетационные пробирки, истинный создатель стадийного учения академии Максимов, и сам Константин Андреевич Фляксбергер, старый остзейский немец, человек огромных знаний и великого самоуважения, начал уже сортировать, раскладывать по ящичкам горы вавиловских находок. Еще нет ВИР»а, еще по старинке называется он Отделом прикладной ботаники, а все атланты, вся громада вировская уже в сборе. Оптимисты и скептики, философы и педанты, путешественники и коллекционеры, они, как разноименные заряды, тянулись друг к другу. Но, собравшись воедино, могли разом погаснуть, нейтрализовать свой потенциал. И нужно было быть Вавиловым, чтобы при всей пестроте, житейской несопряженности этих натур держать их вместе. Вровень с глобусом держать. Чем-то привлекал их этот не очень рослый, с большими залысинами, чуть шепелявивший, совсем не красноречивый человек. «Мы не держимся системы вытаскивания, – говорил он приглашенным. – Предоставляем вашей доброй воле решить. Но что зависит от нас – сделаем». И они шли, да так шли, что вскоре пришлось ему сдерживать, отбиваться, просить отсрочки. Не было тогда около Николая Ивановича людей серых, незначительных, этих всепроникающих second class workers, сумел оградиться, спастись, ибо не научных сотрудников собирал он вокруг себя, а ученых. И вот в этот строгий, вавиловским оком обозреваемый мир я должен ввести сейчас моего героя. Мне даже боязно за него, смотрите, как он молод, как непростительно розовощек, а пальтишко, кепочка без пуговицы. И этот фанерный чемоданчик. Как-то встретят вас здесь, дорогой Георгий Дмитриевич, Гоша. Ну, смелее, вот моя рука – пошли! Если бы судьба этого юноши была в моих руках, если бы мог я сочинить ее наново, хоть на йоту изменить, о, я продумал бы всё, я повел бы его беспечальной тропою, остерег, укрыл от многих бед. Первые десять лет ему везло. Отчаянно везло. Ну, скажите, всякому ли студенту удается поставить опыт, который станет потом дедом всей его жизни, принесет мировое признание? А с Карпеченко так и случилось. Еще не кончив Тимирязевку, тощ, бос и деловит, он явился на опытное поле профессора Жегалова и получил ддя скрещивания два совершенно несовместимых овоща: капусту и редьку. Жегалов, опытный огородник, знал, что делал, но Карпеченко и ввек не поженил бы эту странную пару, не случись с ним рядом Александры Гавриловны Николаевой. Знаток тончайших клеточных структур, капризов хромосомной механики, она подсказала короткий и верный путь. Три года спустя Карпеченко хлопотал около грядок, на которых цвели, кустились, завязывали семена невиданные гибриды. Едва начав свой путь, он создал, по собственному плану вылепил небывалое растение, сконструировал новый вид. И тут счастье в третий раз улыбнулось ему доброй улыбкой Николая Ивановича Вавилова: – Генетикой у нас некому заниматься, воленс-ноленс придется вам ее начинать. И он получил приглашение в Ленинград, стал первым генетиком вавиловского института. А дальше все пошло, как по писаному. Вот эти письма. Дорогой Георгий Дмитриевич, посылаю Вам бумагу для Главнауки, срок командировки прописал, как видите, полугодовой. Когда поедете, поставим Вам миллион заданий. Бумага в Главнауку была энергична и коротка: Всесоюзный институт прикладной ботаники новых культур ходатайствует о командировании за границу Г. Д.Карпеченко. Г. Д.Карпеченко начаты интересные работы по гибридизации культурных растений. В этой области много делается в скандинавских странах и Германии. Проблемы, разрабатываемые Г. Д.Карпеченко, показали в нем очень ценного, подающего большие надежды работника. Институт настоятельно ходатайствует о срочной командировке. Директор профессор Вавилов. Гибрид гибридом, талант талантом, а все-таки пусть поездит, поглядит на мир. И Вавилов отправил его в дальний путь. Дорогой Николай Иванович. Спешу сообщить Вам о своем путешествии. Был у Федерлея, Мора (Осло), у Нильсон-Эле, Герберт-Нильсона, сейчас засел в лаборатории Винге. В Швеции прочел два доклада о своих гибридах. Представьте себе, имел большой успех, особенно в Лунде. Дорогой Николай Иванович! Как видите, я уже в Берлине. Сегодня целый день работал. Думаю, месяца через два закончу предварительный анализ гибридов. Мы, несомненно, выходим на путь экспериментальной проверки. Если мои сотрудники не подведут, мы кое-что узнаем! Одной идеей захвачен Карпеченко: проверить, подтвердить, во что бы то ни стало доказать свою правоту. Тот странный брак капусты и редьки сулил большое открытие, первым в мире Карпеченко получил от него плодовитых потомков, заставил пустоцвет принести семена. Это ли не чудо! Или, может, случайность, неповторимая удача? Откроет ли его гибрид путь к скрещиванию других видов, к генетическому синтезу новых форм? Или останется свидетелем несбывшейся мечты. Карпеченко хотел уловить, проследить, до мельчайших деталей разобрать механику чуда. Гибрид был росл, кустист и достоверен. Но как множатся в нем клетки, как делят свое хромосомное хозяйство, каким образом стерильный, от века бездетный гибрид, растительный мул вдруг становится плодовит? В нем всегда жили два человека: Карпеченко – генетик и Карпеченко – агроном. Не то, чтобы враждовали, ссорились, нет, но какая-то борьба, вернее, доброе соперничество, все время держало их на чеку. Весной его тянуло в поле. Сын лесника, он знал силу земли, но когда растение капризничало, когда полевой опыт осекался, заходил в тупик, верх брал генетик, и он снова спешил к микроскопу. На жегаловском поле он рассуждал как агроном: у капусты и редьки одинаковое число хромосом. Чем не пара? Эти растения рождены для скрещивания. И в первую же осень он вырастил больше ста гибридов. Но что это были за гибриды! Чахлые, низкорослые, в каждом стручке два-три щуплых зерна, да не из каждой завязи стручок. Агроном все-таки устоял – весной он высеял эти семена. И увидел, как неодинакова их природа. Больше половины погибли, но остальные, выбросив ростки, вдруг вымахали, расцвели и дали полновесные семена. Карпеченко собрал урожай и впервые задумался: что же произошло? Почему гибрид чахнет в бесплодии или так бурно, неукротимо растет? Агроном спросил, но ответить мог только генетик. И, вырастив новое поколение гибридов, он понес их в лабораторию. Клетки, клетки. До оранжевых пятен в глазах. Три года сутулился он над микроскопом, три долгих года, тасуя стеклышки, старался засечь, уловить поломку хромосомной механики. И наконец понял: дело в родителях. Хромосомы капусты и редьки, хоть и равны числом, неспособны попарно воссоединяться. Только настанет момент сближения, только устремятся наследственные частицы друг другу навстречу – и словно какая-то сила расталкивает, путает, сбивает их с накатанного пути. Поровну не сошлись, значит, и не разойдутся. Клетки гибрида полны такими неделящимися наборами хромосом. И это несоответствие останавливает их рост, убивает растение. Так где же выход, как превратить стерильный гибрид в цветущий плод? Гибриды гибнут – это так. Но те гигантские, выросшие из полновесных семян плоды, не дадут ли ему ответ на загадку? Почему они все-таки выросли? И он взял их под микроскоп. Небывалое зрелище! Клетки гибрида, нарушив все законы, несли по два полных набора – девять пар редечных и столько же капустных хромосом. Природа случайно наделила их удвоенным комплектом наследственных частиц. Так не в этом ли их сила. Он считал, пересчитывал, старался поймать себя на ошибке: нет, вместо обычных девяти, в каждой клетке восемнадцать пар хромосом – два полных родительских набора. И вот эти-то два делились по всем правилам хромосомной механики. Секрет был пойман. Растение само подсказало ему выход: нужно удвоить число хромосом, ликвидировать несоответствие – и бесплодию конец. Капусту ли с редькой, пшеницу ли с рожью, землянику с клубникой – все можно скрестить и, умножив хромосомный набор, вывести новый вид. Простая мысль, а поди полтораста лет не находила подходящей головы. Полтора столетия ботаники опыляли, скрещивали, получали гибель бесплодных гибридов. И не могли доискаться причины. Карпеченко нашел, на обыкновенной редьке сделал первоклассное открытие. Пусть гибрид несъедобен, пусть горьки его плоды, он и сам подшучивал над своими капредьками. Но что открыл – знал. Не в редьке ведь дело: он сконструировал небывалое растение, облукавив природу, создал новый, непредвиденный линнеевскими таблицами вид. Инженерную генетику основал Карпеченко. И пусть ему возразят! В Европе ли, в Азии он сумеет доказать свою правоту. Открытие сделано – надо его отстоять. «Ох, эти редьки, надоевшие мне хуже горькой редьки. » В Финляндии, Швеции, Дании, в берлинском ботаническом саду, в Кембридже и Оксфорде он объяснял, спорил, показывал препараты, часами говорил о своих экспериментах. И размышляя, напористо и неотступно шел к цели: «Работаю нервно, не могу часто заснуть до 4-5 часов, всe думаю, думаю, и все об этих гибридах. » Да и как не думать, как не плутать ему в этом причудливом мире: удвоил хромосомы – хорошо, учетверил – отлично, взял вшестеро – гибрид снова бесплоден. В чем тут дело, где край, предел, как добиться лучшего сочетания? Сквозь лабиринт пробивается Карпеченко, через густую сеть загадок. Кто подскажет ему верный путь, кто лучше его знает дорогу к истине? Датские генетики смотрят его препараты, возражают, советуют, приводят сокрушительные контртеории, шведы устроили ему овацию, менделеевское общество Лунда благодарило за приезд, финн Федерлей – старейший генетик писал: «Es war mir eine grosse Freude ihre so schnen Fraparaten zu sehen, und zu bewander»*. А лабиринт все тот же, сеть густа. И он думает, думает. Ах, как часто вспоминает он Вавилова: за границей любопытно побывать, больших людей повидать, вдохновиться, но работать, дело делать надо дома. «В июне необходимо быть в России, как Вы на это смотрите?» – спрашивает он у Николая Ивановича. В Международный комитет по Рокфеллеровским премиям. В прекрасной, тщательно продуманной работе Г. Д. Карпеченко удалось получить совершенно новый промежуточный вид или, вернее, род. Обнаруженные исследователем факты открывают широкие возможности в межвидовой гибридизации растений, и ныне пропасть, которая до недавнего времени отделяла виды и роды, становится проходимой. Мы считаем своим долгом отметить выдающееся значение этой работы нашего соотечественника. Директор Всесоюзного института Прикладной ботаники и новых культур Это был успех, полная удача. Берлинский конгресс генетиков одобрил сватовство капусты и редьки, и улыбчивое, широконосое, с большим вскатистым лбом лицо свата несколько дней мелькало в европейских газетах. На двадцать восьмом году жизни он был признан, всемирно знаменит. Сбылись желанья: хотел стать ученым – стал, мечтал сделать открытие – сделал, первый раз выступил на конгрессе – весь глобус, генетики обоих полушарий признали его успех. Что еще ждать ему от судьбы? Кажется, все взял. Нет, двух лет не прошло, получил Рокфеллеровскую премию и поехал в Калифорнию. К самому Томасу Гейту Моргану, отцу современной генетики, получил приглашение. Ах, этот Карпеченко, счастливец Карпеченко. Давно ли собирал он листья капусты, обедал на лихоборских огородах, давно ли подвешивал осьмушку хлеба к лампе, чтобы до времени не съесть? Давно ль везет так этому синеглазому вологодскому пареньку? И долго ли будет еще везти? Я с тревогой слежу за линией его взлетов, смотрю, как все круче, круче забирает он вверх. Ох, Георгий Дмитриевич, от счастья еще никто не умирал, но от зависти, злобы. Не слышит, где там! Уже Томас Морган цитирует, ссылается на его труды. Что скрывать, успех радовал, окрылял Карпеченко. Никогда не строил он столько планов, не уходил так глубоко в свои опыты, никогда не был так собран и деловит, как в то жаркое калифорнийское лето. Его звали читать лекции в Корнельском университете – отказался, пригласили в британский селекционный центр – поблагодарил за честь. В нем поселилась какая-то неуемная тяга, жадность к делу. И, как это часто бывает с людьми увлеченными, захваченными большой работой, он целиком вверился течению своих мыслей. Генетика географических рас, полиплоидия, сотни новых скрещиваний, переопылений, лабораторных анализов, Бог весть, сколько перебрал он тем, продумал гипотез, подходов, сюжетов. А на слова был скуп, в письмах краток и деловит: «Живу хорошо, работа идет. Привет Николаю Ивановичу. «, «Работаю, все all right. Отношения прекрасные». И он гнал, опыт за опытом выстраивал на пути к цели. У Моргана не работают на редьке, хорошо, возьмем ячмень, будем скрещивать дрозофилу, постигнем эту знаменитую муху! «Разучился yжe жить без того, чтобы думать о каком-нибудь эксперименте», – вырвалось у него в одном письме. И работа росла, ширилась, не оставляла его даже во сне. «Это был несомненно генетик мирового масштаба», – отозвался о нем Феодосий Григорьевич Добжанский. И оценка эта тем ценна, что сам Добжанский был одним из крупнейших генетиков мира. Академик Н. И.Вавилов – академику О. Ю.Шмидту. «В качестве кандидатов, достойных премии им. В. И.Ленина, могу указать следующих лиц: профессора Николая Александровича Максимова. Профессора Алексея Григорьевича Дояренко. Третьим кандидатом мы позволяем себе выдвинуть молодого ученого Георгия Дмитриевича Карпеченко. Его работа “К проблеме экспериментального видообразования, полиплоидные гибриды редьки и капусты” представляет исключительный интерес в области генетики за последние годы». Вавилов – Елене Ивановне, жене. Пасадина, США. 15/Х-З0 г. Прибыл сюда. Видел Карпеченко. Он теперь постиг всю классику генетики. Пасадина. США, 28/Х-30 г. Николай Иванович здоров, свеж и жизнерадостен. Очень был счастлив видеть его. Послезавтра он снова здесь проездом в Мексику. Вавилов – проф. М. О. Шаповалову Я здесь с Карпеченко и Добжанским – это лучшие наши генетики. Чем больше думаю о Карпеченко, чем упорнее стараюсь постичь эту натуру, склад ума, тем чаще мысль возвращается к Вавилову. Тут какой-то узел, судьба. Вся жизнь Карпеченко, все его взлеты, необыкновенные удачи, все, что было с ним хорошего, связано с Вавиловым. Пятнадцать лет Николай Иванович творил, можно сказать, своими руками делал Карпеченко. И вместе они ушли. Что связывало их, какая сила? Расспросы, письма, поездки, я пытался выудить, выжать ответ у множества людей. Загадка требовала объяснения. Не объединились же они по принципу разноименных зарядов? – Наоборот! Из всех сотрудников Вавилова по человеческим свойствам Карпеченко был ему самым близким. – Он привлек Николая Ивановича своим талантом, молодостью! – Вавилов видел в нем будущее нашей генетики. – Их объединял оптимизм, вера в науку. – Убежденность в своей правоте! – Личного тут, знаете, много, старое дружество. – Поймете отношения – постигните людей. Увы, я не постигал, не ног постичь моих собеседников. Добрые люди, они изо всех сил старались мне помочь, напрягали память, подыскивали слова. И говорили о сходстве характеров, родстве душ, общности интересов. Все так, да только ли в этом дело? Если я скажу вам, что Вавилов почти с первого знакомства понял, оценил и, как собственного сына, полюбил Карпеченко, это будет чистая правда. Но не вся правда. Мне хотелось найти её скрытую, недоговоренную половину. И я допытывался, перебрал старые бумаги, терялся в догадках, пока не набрел на несколько деловых писем. Тут я понял главное: Вавилов и Карпеченко великолепно дополняли друг друга. Это было редчайшее сочетание, союз двух ярких, совершенно несхожих умов, стилей, манер мышления. Карпеченко работал медленно, с трудом, как через железную стену, пробивался к цели. Вавилов настигал её с ходу, бил влёт. Карпеченко был человек точных знаний, Вавилов – всеобъемлющей широты; один постигал суть явления, доискивался скрытых механизмов, другой объяснял их назначение, с орлиной высоты высматривал их место в природе. Вавилов на машинке, Карпеченко от руки – обычная деловая почта. Но, боже мой, какие там были дела! Сколько идей, сюжетов, проблем втиснули они в эти глянцевитые четвертушки. И как спорили! «Я очень хотел бы возможно быстрого перехода к хлебам», – требовал директор. «Не думаете ли Вы, что генетика нуждается в некоторой свободе действий? – отвечал подчиненный. – Не должен ли тут всякий сосредоточиться на небольшом числе объектов, но знать о них все? Не имеем ли мы королей дрозофилы, кукурузы, гороха?» Злаки тревожат Вавилова, генетика иммунной ржи, неполегающих пшениц. «Институтское дело большое, всемирное». А Карпеченко свое: глубина, а не широта! Весь мир для него в светлом круге микроскопа. Как выйти из этого круга, как сочетать свою глубину с вавиловским размахом? «Так вот, my dear, – предлагает директор, – по генетике плодовых нам надо начать paботу. » – «Да полноте, директор шутит!» «My dear» тоже не лишен юмора: «От непосредственного перехода с редьки к землянике, согласитесь, ничего, кроме расстройства желудка, ожидатъ нельзя». Попробуй, договорись с этим строптивцем! Читаю дальше и вдруг вижу: «Генетическая проработка всего материала – как бы это было важно. » Вавилов? Нет, Карпеченко! Но словно вавиловский дух в него переселился. Из письма в письмо размышляет он о происхождении пшениц, об истоках вида, о неожиданном родстве совсем несхожих злаков. К эволюции потянулся Карпеченко, и уговаривать не надо, сам пришел! И вот уже задумал он всесветский опыт: «Если по ячменю географы подытожат изменчивость, а систематики нарисуют нам районы распространения, мы дадим генетические формулы и для очевидности большую часть растений просто синтезируем. » Так вот как обернулось дело, с природой задумал соперничать Карпеченко, хочет в лаборатории, тасуя гены, руками повторить ее тысячелетник труд! А Вавилов поддразнивает, Вавилов задорит, подбрасывает новые идеи. «Вот пишу «Лен». Собрали весь мир. В счастливой Аравии нашли самую раннюю в мире пшеницу, там же – самый ранний в мире ячмень. А вот на днях узнал, что люцерна синяя в Йемене из многолетней стала однолетней. Сюжеты, над которыми стоит генетически раскинуть умом, а их тьма, без конца». И Карпеченко ушел, с головой окунулся, в эти сюжеты. Уже не восклицает он: «Можно ли требовать от человека одновременной работы со всеми объектами!» Сам ищет объекты. Работает с ячменем, дрозофиллой, томатами, не забывает и свои капредьки, скрещивает их то с брюквой, то с репой, то с рапсом, получает тройные, четверные гибриды, доказывает, что удвоение хромосомного набора иной раз сто крат повышает скрещиваемость вида. Широко размахнулся Карпеченко, мир для него в круге микроскопа, да микроскоп теперь нацелен на весь мир! Вот синтезирует, по хромосоме собирает он культурные злаки, сравнивает их с дикарями, следит путь генов по земле и видит, как далеко забрели, растеклись они из вавиловских центров (но родство сохранили!). Вот решили они с Николаем Ивановичем скрестить твердую пшеницу с диким сородичем – должен выйти прекрасный, сильный сорт, вот создает уже новую форму, одним из первых творит, лепит линнеевский вид. Что только не перепробовал он за эти короткие, быстрые годы, каких не выполнял заданий! «Я полон желания сделать что-нибудь дельное в генетике, всеми силами хотел бы помочь Вам в работе, был бы счастлив оставить после себя дельных исследователей. » Дорогой Георгий Дмитриевич! Дело серьезное. Гваюлой мы занимаемся как следует и хотим ею заниматься, но для этого нам нужно возможно больше сведений. Мы в этом деле новички, а кроме того семечки, вот эти самые 14-процентные. Ну, словом, превзойдите ум человеческий и себя превзойдите и пришлите. Понадобятся доллары – и их добудем, но лучше без долларов. «От Вас очень хотел бы получить обзор по межвидовой гибридизации, обстоятельный, ясный. «, «Сообщите хоть коротенечко, в каком положении проблема ячменя. «, «Так вот, mу dear, особенно интересно услышать от Вас философию бытия, займитесь внутривидовой изменчивостью. В благословенном климате Калифорнии можете все пообдумать. «, «Проблема восточно-азиатского ячменя остается нетронутой и кто-то ее должен решить, а решить её нужно во что бы то ни стало. » И он добывал семена, составлял обзоры, думал о судьбах вида. Начать – не исчислить, да стоит ли считать? Ни дня на холостом шкиву! И только иногда. Друг мой, дорогая Елена Ивановна! Что же это все меня забыли? Никто во мне не нуждается, не говоря уже о более приятных чувствах. Из лаборатории ни одного письма. И это очень тяжело. Чем я обидел публику? «Все мы Вас любим и почитаем, – писал ему Николай Иванович в Калифорнию, – и готовы оказать Вам всемерное содействие». Да, конечно, страна хорошая, а все-таки чужая. И, скрещивая мух, мотаясь по полям и подгоняя время, он упрямо продвигался к цели: «Ячмени уже убрал, половину транслокаций сделал, но для пользы дела надо посидеть еще немного». Все в Пассадине ему мило, работа, новые знакомства: «Какая здесь приятная атмосфера и как дружно публика живет». А все не то. В лаборатории его признали, любят, Томас Морган, шеф, водит его к себе и вместе они кольцуют голубей, Феодосий Добжанский, ровесник и соотчич, старается смягчить разлуку, кругом доброжелательность, свобода мнений: «Эх, кабы у нас дома была такая обстановка», – вздыхает он в одном письме. И тут же, не удержавшись» добавляет: «Очень хочется домой, мысли мои всегда в Детском». Как он спешил, как рвался на детскосельские делянки, домой, к себе, в свою лабораторию, в особнячок, увитый диким виноградом. «У него была масса планов, которые он собирался осуществить по возвращении в Ленинград», – сообщает Ф. Добжанский. Планы, планы, знал ли, мог ли он в самом страшном сне увидеть, что ждет его в родном краю? Наши пути, – писал мне в Москву Добжанский, – радикально расходились. Мы об этом с ним, конечно, говаривали неоднократно. Но пока Г. Д. был в обстановке субтропической Калифорнии, он вообще считал мой путь неверным. Добжанский в это время принял твердое решение обосноваться у Моргана, и Георгий Дмитрич, хоть в глубине души и понимал причины, никак не мог его одобрить. Споры их тянулись часто до утренней зари: «Дом есть дом», – твердил Карпеченко. Иллюзий он был начисто лишен, в разумный поворот событий давно уже не верил, оптимизм Вавилова считал ошибкой, и все же, ни минуты не колеблясь, возвращался восвояси. Есть сладкая болезнь, привязанность к отчизне, ее не излечить. «И вдруг в Париже, по дороге к дому, Георгий Дмитриевич переменил свое мнение», – сообщил в одном из писем Ф. Добжанский. Только что рвавшийся в Россию, он затосковал, пал духом и, стоя на пороге дома, едва не кинулся назад. Что же случилось? Парижское письмо, последнюю весть от друга, Добжанский, к сожалению, не сохранил, но, напрягая память, восстановил события и мысли давно ушедших лет. Письмо было написано после посещения Г. Д. оперы в Париже, где он слушал «Бориса Годунова» (быть может, с Шаляпиным, но боюсь соврать). На него эта опера произвела сильнейшее впечатление – прежде всего национальной гордости. Он вообще был большим патриотом. Но отсюда, от ощущения красоты и гордости, он перешел к ужасу от того, что его могло ожидать и действительно ожидало – как будто напророчил! Красота Парижа и оперы Мусоргского оказались в болезненном контрасте с картиной, которую Г. Д. ожидал увидеть дома. Национальная гордость от «Бориса Годунова» вдруг перешла в общечеловеческое чувство – нечто вроде Достоевского «красота спасет мир». Сколько помню, этой фразы он не цитировал, но смысл был именно такой. «Красота», конечно, включает не только оперу, искусство, но и науку, вообще духовную, интеллектуальную жизнь. Здесь, в Париже, Г. Д. осознал, очевидно, более ясно, чем раньше, что мы прежде всего люди, представители вида homo sapiens, что движение мысли или эстетического чувства – единственное, что дает смысл человеческой жизни. Конечно, он понимал это и раньше, но именно в Париже почувствовал всё с чрезвычайной остротой. Вот так это случилось, в тридцать два года он вдруг прозрел, метнулся – все-таки поехал в Ленинград, Судьбы не миновать, а там родное пепелище. Какую-то надежду он все же затаил. Это был не только талантливый ученый, но и замечательный человек. Я редко встречал более глубокий оптимизм в соединении с открытой, общительной натурой. Во многом он напоминал Н. И.Вавилова, но в обоих случаях оптимизм не был наивным незнанием иди непониманием ужасов того времени. Это был высший оптимизм преодоленного пессимизма. Всё знал Георгий Дмитрич и всё же надеялся на доброе начало. Даже потом, много лет позднее, замученный бесплодным спором с преступным шарлатаном, видя впереди только тупик и гибель, он стоял на своем: «Я прав, я знаю, что я прав. У меня все продумано». И боролся, искал, неотступно верил: «Истина возьмет верх!» Теперь-то легко быть умнее, придумывать спасительные ходы, а тогда? Как должен был поступить он в самом начале драмы? «Небезызвестный новатор еще не был хозяином ВИР»а, – писал Добжанский, – но я навсегда запомнил длинную ночную беседу с Н. И.Вавиловым в октябре 1930 года, когда мы с ним были в Секвойном национальном парке в Калифорнии. Н. И. говорил о появлении «новаторов», но его точка зрения была приблизительно такова: при огромных масштабах науки в Советском Союзе найдется место для бунтарей и фанатиков; к тому же эти бунтари постепенно кое-чему научатся и станут разумными реформаторами. Разговор этот происходил без Г. Д., но он, конечно, знал все положения Н. И. Знал, но оптимизм его не разделял. Вот и опять же Г. Д. оказался лучшим пророком, чем более опытный Н. И. Все знал, все понимал Карпеченко, однако в марте тридцать первого года был уже дома, в Детском селе. А девять месяцев спустя принял кафедру генетики, стал самым молодым профессором Ленинградского университета. Еще два года и. Уважаемый Георгий Дмитриевич! Президиум Всесоюзной академии с. х. наук на заседании 2-го ноября 1934 г. постановил присвоить Вам ученую степень Доктора биологических наук по разделу генетики растений за Ваши выдающиеся труды по разработке теории межвидовой гибридизации. Президент Академии с/х наук академик Н. И.Вавилов В списке ученых, которых Совнарком утвердил в этой степени, Карпеченко шел вторым, сразу за Мичуриным. Счастливо, высоким взлетом начиналось его второе десятилетие. И всё бы хорошо – работа, кафедра, университет, всё хорошо, если бы не встретил он на этом пути Презента. Не хотел, совсем не хотел я вспоминать этих людей рядом, да что делать, коли судьба привела их на одну арену. Добро и зло на свете неразлучны, а в науке были, есть и, верно, еще долго будут люди, для которых собственное благо – основная цель. Страшен сон, да забыть нельзя. Десять лет боролся Георгий Дмитриевич с этим человеком, десять долгих лет стоял не наживо – насмерть. И пал. Презент помог. Как же забыть, как вытравить это имя из памяти? И не хочу, а думаю, без конца вспоминаю И. И.Презента. Колоритнейшая личность. А полемист! Вступая в эту борьбу, Карпеченко и не подозревал, с какими столкнется приемами. Презент умел в одной статье, в куцом выступлении разделаться с дюжиной ученых, если эти ученые носили фамилии Вернадский, Филипченко, Вавилов, Кольцов, он распалялся до белого свечения. Никто не уберегся от его карающей длани, ни Мендель, ни Нобелевский лауреат Неллер, ни детский писатель Виталий Бианки. Вот как он работал: «Обратимся к другому, небезызвестному ученому, физиологу профессору Савичу. Возможно, что многие из вас знают его книгу «Основы поведения человека», но на сегодняшней нашей конференции нужно еще раз посмотреть, что из себя представляет эта книжечка, имеющая на обложке маленький желтый орнамент. Я попытаюсь вам показать, что тут мы имеем дело не только с желтым орнаментом на обложке, тут мы имеем дело с насквозь желтой, даже более того, с черной, с черносотенной книжкой. » Я читал эту книгу. Профессор Савич, как все павловцы, ставил опыты на собаках. Методом сшибок, градом тормозящих и возбуждающих сигналов он повергал животных в тяжелые неврозы. Савич видел, как истощают мозг несбалансированные нервные процессы. И сделал из опыта практический вывод: учебные перегрузки школьников могут привести к таким же результатам. Что особенного? Врачи, физиологи не раз называли причины детских неврастений. Презент усмотрел здесь вражескую вылазку. Смотрите, как ловко он все отпрепарировал: «Рабфаковец в три года сгрызает гранит среднего образования. Во всем нашем строительстве мы взяли курс пройти 100 лет в 10. Но оказывается, что наши темпы не согласованы с законами физиологии, которые были установлены Савичем на собаках. По-видимому, Савич считает, что у собак может быть целеустремленность соцсоревнования. » И Презент наносит решающий удар: «Профессор Савич отождествляет революционных рабочих с собаками, пытаясь. навязать рабочим собачью ограниченность». Ну, что мог возразить ученый, какие привести доводы? Презент бил наверняка. И когда он внезапно появился в Институте растениеводства, все поняли, что генетиков ждет тяжелая борьба. Но удивительна, как детектив, запутана генетическая биография самого Презента. Даже поверить трудно: Презент, краса и гордость новейшей агробиологии, правая рука Лысенко и главный хулитель Менделя, был отчаянным менделистом. Еще в тридцатом году на съезде зоологов в Киеве он с великой убежденностью доказывал правоту Менделя, а всех его критиков, опровергателей называл метафизиками и антидарвинистами. «Генетика рождает диалектику!» – восклицал Презент. И вдруг заявил: «Генетика погрязла в формализме и метафизике. » Что случилось? Прозрел он? Осознал, раскаялся и, пережив душевную драму, изменил взгляды? Но почему так круто? Или, может, просто переметнулся, без колебаний перевильнул в чужой стан. История о том, как стопроцентный менделист Презент стал мичуринцем, еще ждет своего проницательного толкователя. А здесь место лишь фактам. Он действительно начал с генетики, вел в университете философский семинар. Но, нашкодив, был изгнан и появился в ВИР»е. На ученом совете Презент заявил, что хочет диалектически обосновать менделизм. Директор спросил: «Что именно Вас интересует?» – «Пшеница. » Вавилов обратился к главному пшеничнику, профессору Фляксбергеру: «Может быть, вы, Константин Андреевич, зачислите его в своей отдел? Мы дадим вам должность, единицу. » Фляксбергер покраснел: «Нет, Николай Иванович, нам сейчас не до философии. » – «Тогда, – сказал Вавилов, – давайте порекомендуем доктора Презента в Одесский институт. Там сейчас начинаются новые дела». И Презент отправился в Одессу. Из деловой характеристики. С первого же момента развертывания теории и практики руководимых Т. Д. Лысенко работ И. И. Презент не только как ученый биолог включился в разработку теоретической стороны этого дела, но, начиная с 1932 года, занял в них ведущее место. Вовремя он сюда поспел! Трофим Денисович задумал большой поход на генетику и ему очень не хватало человека, способного подпереть, философски обосновать все внезапности его творческой мысли. Презент это умел. Готовый что угодно доказывать, опровергать, кусаться, бить, он сразу вошел в доверие. Лысенко назначил его научным консультантом. И пошла работа. «Против идеализма. «, «Против вреднейшей философии. «, «Против формализма и метафизики. » Против, против. Презент противостоял всей новейшей биологии. Впрочем, нет, не всей. В тридцать шестом году он опубликовал доклад «За дарвинизм в генетике». Смешно и грустно читать! Главный итог тридцатилетних исследований, открытие конкретной, ощутимой частицы наследственности – гена – «материалист» Презент объявил чудовищной метафизикой. А первые попытки ученых установить структуру, тончайшее строение гена вызвали у него приступ параксизмального остроумия; он сравнил их с рассуждениями богословов о том, как устроен Адам и был ли у него пуп, если его не родила женщина. – Но ведь вначале не мешало бы доказать, что Адам действительно существовал! – изощрялся Презент**. Просто находкой был этот человек для Лысенко. Стоило Трофиму Денисовичу отвергнуть какой-нибудь закон, обрушиться на знаменитое генетическое правило «3: 1», стоило изречь: «Я без единого опыта объявил, что этого не было, нет и не будет!», Презент тут же добивал: «Лженаука, игра в цифирь! 3:1 – это просто случайность. Выйдите на улицу Москвы, посчитайте черные и серые автомобили – будет 3:1, считайте цвет камушков на морском берегу – будет 3:1. » Стоило Лысенко заявить: «Генетику надо изгнать из сельского хозяйства и оставить в СССР только на правах футбола», Презент сразу подхватывал: «Менделизм – самое вредоносное. » О, это была достойная пара! Г. Д.Карпеченко – профессору Н. К.Кольцову Глубокоуважаемый Николай Константинович! Последняя сессия Академии с.-х. наук в Одессе, как и общение с широкими массами специалистов-семеноводов, а Вы, наверное, прибавите, и животноводов, создают впечатление, что мы еще недостаточно популяризировали генетику в Союзе, что распространена устаревшая точка зрения. Было бы замечательно, если бы Вы, умеющий так ярко и вместе с тем научно широко и доступно излагать нашу область, взялись бы написать популярную, общедоступную генетику. Книжка нужна до зарезу. Не успел Кольцов, спешил закончить свой главный труд. Карпеченко продолжал борьбу. Он повторил на своих делянках все лысенковские опыты по переделке озимых в яровые. «Со всею точностью повторил!» И получил прямо противоположные результаты: не откликалось растение, не меняло исходных свойств. Карпеченко подвел первый итог: – Мы должны сказать, что в области генетики академик Лысенко имеет много слабых сторон. Только враги Трофима Денисовича могут его здесь защищать. Тот, кто хочет гордиться академиком Лысенко, должен сказать ему определенно: вы недооцениваете огромной науки, которая владеет колоссальным материалом, вы её совершенно не используете! Но речь шла уже не о пользе и не науку хотел уберечь Георгий Дмитриевич, а хотя бы своих аспирантов, смену, ту доверчивую вировскую молодежь, которая, как в прорубь, двинула за новаторами. – По нашему глубокому убеждению, – выступил Карпеченко в ноябре I936 года, – Трофим Денисович из современного учения о наследственности не усвоил ничего, и теория его – я еще раз подчеркиваю – при ознакомлении с самыми элементарными генетическими фактами проявляет свою полную несостоятельность. Это было опасно. Лысенко не оставлял такие речи без последствий. Но пока, на первых порах он ограничился жалобой: выступая на совещании ударников урожая, в присутствии Сталина, назвал Карпеченко в числе своих идейных врагов. Презент тут же кинулся, стал терзать книгу Карпеченко «Теория отдаленной гибридизации», а немного спустя, в декабре тридцать шестого года Лысенко спустил его на лидера генетики Н. К.Кольцова. Прямо на сессии ВАСХНИЛ, где Кольцов пытался отстоять хромосомную теорию, вразумить агрономов, Презент бросил: – И когда вы, академик Кольцов, говорите о том, что всем надо учиться генетике, я позволю себе заявить, что вам прежде всего надо постигнуть ее азы! Многоуважаемый Николай Константинович! Примите самую сердечную благодарность за присылку Вашей прекрасной книги, столь наглядно показывающей Вашу плодотворнейшую научную работу в течение десятков лет. Жуткие дела у нас получаются с конгрессом***. До нового срока осталось год пять месяцев, а движения не видно. Иноземная пресса у нас неблагоприятная (см. Science, Nature, Journ. Of Heredity). Я пристаю к Вавилову, к нашим партийным руководителям, но что-то ничего не получается. Нельзя ли что-нибудь предпринять в Москве? С наилучшими пожеланиями Н. И. Вавилов – К. А.Фляксбергеру Дорогой Константин Андреевич! Сельхозгиз приступил решительно к изданию Библиотеки классиков, на Вашу долю выпадает подготовка Менделя. Значение этой книжке придается большое, и нужно ее сделать на ять. В вопросах терминологии генетической посоветуйтесь с Карпеченко. Получены замечательные письма со всех концов земли, из которых можно видеть, что русская наука имеет друзей среди самых интересных людей, среди крупнейших ученых, крупнейших государственных деятелей до Исмета Иненю в Турции. Цитировать их неловко, потому что на йоту и мы с Вами сопричастны к этому делу. После той сессии они перешли в наступление. Что стало с ВИР»ом! Далеко ушли времена, когда Вавилов писал: «Мы представляем собою спаянную группу». Изменился ВИР. «Презент почти не выходил из института. Его нахальству не было границ, – вспоминает профессор Е. Н.Синская. – Каждая аспирантская тема, принятая Ученым советом, обсуждалась вторично в общежитии аспирантов. Потом сыпались требования к Вавилову повторно обсудить темы». И Николай Иванович, Карпеченко, Говоров, измотанные дневными заботами, до полуночи сидели на советах, доказывая молодым аспирантам, где свет, где тьма. «Припоминаю одно из таких особенно ожесточенных обсуждений, – пишет Синская, – Вавилов пришел на заседание совершенно больной, с завязанным горлом. Ему сказали: «Вы бы, Николай Иванович, сегодня не приходили». Он ответил с горечью: – Не придешь тут! Ну, давайте попробуем еще раз хотя бы немного сдержать эту ораву. Презент выступил настолько неприлично, что Николай Иванович лишил его слова. Тогда Презент отозвал часть своих сторонников и громко, на весь зал, возгласил: «Идем, организуем обсуждение в другом месте». И вся ватага вышла, резко хлопнув дверью». Из ВИР»а в Университет! Он сновал по длинным коридорам, вел доверительные беседы со студентами, внушал, что кафедра генетики – оплот реакции. Трудно было поспеть за Презентом. И как ни старался Георгий Дмитриевич обезвредить его речи, сколько ни выступал на советах, собраниях, Презент успевал опустошить, сбить с толку много молодых умов. Посерел, осунулся Карпеченко. «На лице его, – пишет Синская, – стало обычным выражение недоумения и ужаса. Откуда все это свалилось? – спрашивали его глаза». С утра он садился не за микроскоп, нет, составлять объяснительные записки! Сочинял докладные, отвечал на какие-то запросы, вопросы. Писал, рвал, мучился, подыскивая какие-то магические, всесильные слова. Прошел год, еще год. Уже оценили селекционеры его открытие и колосилась на полях знаменитая гибридная пшеница «Саррубра», уже цвела, кустилась эфиромасличная герань с двойным набором хромосом, рос выведенный самим Карпеченко крупнозерный ячмень и нивы России готовились принять десятки новых полиплоидов. А он все доказывал, пытался унять, сдержать «эту ораву». Из стенограммы заседания Бюро секции научных работников Ленинграда Вавилов: Положение таково, что какую бы вы не взяли иностранную книгу, все они идут поперек учения Одесского института. Значит, эти книжки сжигать прикажете? Не пойдем на это. До последних сил будем следить за передовой наукой. На костер пойдем, будем гореть, но от своих убеждений не откажемся. Вот тут сидит доктор Карпеченко, которому эта дискуссия тоже в печенку влезла, может быть, он меня дополнит. Карпеченко: Я принадлежу к тем, кого называют всякими страшными словами, я – генетик. Положение наше отчаянное. Чрезвычайно жуткое. Сюда ездит некто Презент, который говорит, что один генетик в Москве покушался на самоубийство. И, действительно, надо признать, что настроение у нас такое, что подобные случаи могут быть. Шунденко**** (зам. директора ВИР»а). С вами, что ли? Карпеченко: Нет, не со мною. Я, знаете, в борьбе закалился. Но страшно тяжело морально. Люди при встрече со мной на вопрос «как живете?» отвечают: «Да уж лучше вас». С этой кафедры заместитель директора говорил: «Вашу лабораторию надо ликвидировать, она стоит на позиции хромосом и генов». Такое чувство все время, что ты не научный работник, а сектант. Я говорю о том, как нам фактически приходится работать. Мы сейчас слышим, что Мендель – это лженаука. Николай Иванович сказал, что тот, кто знает материал, не может с этим согласиться, и нам остается гореть на костре за эти 3:1. Вавилов был тверд и невозмутим, а Георгий Дмитрич, хоть и крепился, часто падал духом. Не мог он выдержать этого натиска невежд, проломных выжиг. Но Университет, молодой, упрямый, еще держался и при случае давал новаторам отпор. В марте Презент сделал на биофаке установочный доклад «Развитие дарвинизма и учение Мичурина-Лысенко». Состоялся диспут. «Большинство выступавших, – меланхолично отмечала университетская газета, – защищало позиции менделизма и лишь несколько человек отстаивали учение Мичурина-Лысенко». Не принимали студенты новоявленных пророков, отвергали их самодовольный бред. И Презент горевал в многотиражке: «Нельзя без боли за наши советские кадры – в ответ на заданный мною на лекции вопрос, прорабатывали ли студенты работы Мичурина и Лысенко, читают ли они журнал «Яровизация» – выслушивать единодушный ответ: нет!» Как ни старался Презент, сколько ни читал докладов, биофак за ним не шел, и летом, собираясь в Старопетергофском парке у своих делянок, студенты пели гимн: Блокнот и бумагу И славное «три к одному» возвещать! «Кафедра генетики растений игнорирует открытия Лысенко, – бубнила газета. – Университет не воспользовался тем благодарным обстоятельством, что в его стенах работает проф. Презент. » А Университет смеялся и пел: В пробирках мушиных, В любом огороде При всякой погоде В услажденье уму Мы славное Менделя «три к одному»! Но порою было не до песен. В конце тридцать восьмого года Карпеченко рискнул на крайний шаг – обратился с письмом в секретарю Ленинградского обкома, члену Политбюро Жданову. Рассчитывая на относительную образованность этого вождя, Карпеченко разъяснил ему суть агротехнических приемов Т. Д.Лысенко и просил прекратить их пропаганду в прессе: «Это опасно для науки и всего сельского хозяйства!» – заключил он письмо, под которым подписались одиннадцать ученых. Результат сказался быстро. «Весною 1939 года, – пишет Синская, – нас во главе с Вавиловым вызвали в ЦК. Доклад Карпеченко, чье имя стало уже одиозным, вызвал неожиданное одобрение, высказанное несколько удивленным тоном: «Это не так уж глупо и может пригодиться. » Снова воспрянул, возликовал Георгий Дмитрич: теперь уж, по крайней мере, дадут работать. Увы, не дали, а люди, принимавшие его весной в ЦК, по осени исчезли: «Их смело ветром, который теперь называют «культом личности»», – грустно замечает Синская. Кто-то очень сильный стоял за спиной Лысенко, и пора бы, пора Георгию Дмитриевичу подумать о себе. Нет, не хочет! Вернулся в Ленинград и снова за свое. «Руководитель кафедры генетики профессор Карпеченко начисто отрицал Лысенко», – с ужасом сообщала университетская газета. Все понимал Георгий Дмитрич – и опасность видел, но когда дело шло о науке, не принимал в расчет ничего, кроме самой науки. Тесть предложил ему хоть ненадолго отключиться, отдохнуть на даче в Ильинке, под Москвой: «Нет, – ответил Карпеченко, – отсиживаться в такое время не могу!» Брату он открылся: «Я качусь, как ком снега – и ничего уже не могу сделать». Летом он опять отправился в Москву, Из письма Шуры Серебровской, студентки МГУ Пушкин, 13/VI-1939 Г. Дорогие папуля и мамуля! Тут у нас были большие события. Г. Д. и другие генетики ездили к наркому и вернулись очень довольные. Нарком их поддержал, сказал, что если он и поддерживает Лысенко, то это не значит, что нужно ущемлять генетику и тем паче ликвидировать ее. И вообще окончил словами: «Передайте товарищам, чтобы работали спокойно». Г. Д. на этом собрании выступал, говорят, очень удачно, и вообще у него сразу поднялось настроение (и у нас также). Но спокойно работать не пришлось: властью президента Сельхозакадемии Лысенко снял с Выставки Достижений Народного Хозайства всемирно известную работу Карпеченко по межвидовым гибридам, Георгий Дмитриевич не смолчал. – Это открытие, принадлежащее советской науке, – сказал он на большом совещании, – не допускают на выставку потому, что оно построено на хромосомах. Да поймите вы нас, мы хотим, как и все, приносить пользу нашей стране, мы знаем нашу науку и видим, что она может дать. Истина всегда в пути и всегда опаздывает. Вавилов это знал. Но смириться, уступить не мог: «От убеждений не откажемся!» И, отстаивая институт, генетику, дело всей жизни, он в каждой речи, в самом кратком выступлении говорил о Карпеченко: «Если вы приедете в Детское село, мы покажем вам буквально чудо..» Карпеченко скрещивал уже австралийские виды с американскими и, получив бесплодные гибриды, через год возвращал им цветение, жизнь. На пяти континентах побывал Николай Иванович, знал всех генетиков мира и, казалось, ничем его не удивишь, а тут признал: – Такого я нигде не видел! Летом сорокового года Вавилов направил наркому земледелия протест: Лысенко проявил к работе Карпеченко несправедливое пристрастие, самовольно удалил из Ученого совета ВИР»а 14 крупнейших специалистов. Но что мог Вавилов? «Наркомзем всецело поддерживает научные взгляды академика Т. Д.Лысенко и рекомендует работникам селекционных станций претворять их в своей практической деятельности». В октябре сорокового года, переждав два месяца после ареста Вавилова, в Ленинград явился сам Лысенко: хотел убедиться лично, дотла ли разрушен его ставленниками Институт растениеводства. Попутно решил просветить профессоров и студентов университета, прочел им лекцию «Что такое мичуринская генетика». И снова аудитория застыла в тяжком изумлении: «Мы, – изрек новатор, – признаем наследственность такой, какая она есть в природе: крепкой, консервативной, неподатливой. Но надо сделать так, чтобы растение не упиралось. И вот, когда знаешь, в какой момент надо не угодить ему, а противопоставить иные условия, то видишь, что полетели, как в трубу, все старые наследственные свойства. » Был ли на этой лекции Георгий Дмитриевич, неизвестно. Так или иначе, визит президента ударил по нему новой болью: «Кафедра генетики продолжает оставаться оплотом реакционных учений, – писала под диктовку президента университетская газета. – Руководство должно сделать из этого вывод». – Не поддерживайте Карпеченко. Судьба его решена! – говорила студентам доцент Поташникова, влиятельный член университетского парткома. И все-таки, пока был жив, Карпеченко хранил в душе какую-то почти безумную надежду, В ноябре сорокового года, после ареста Вавилова, он спросил на собрании нового директора ВИР»а: «Будет ли вестись работа по отдаленной гибридизации, по синтезу иммунных сортов пшениц?» Иоган Гансович Эйхфельд ответил твердо: «Да, будет, но нe теми путями, которыми шли. Есть один-единственный путь – это путь Лысенко». Карпеченко уволили с работы, сперва из ВИР»а, потом из Университета; неподалеку от его дома в Детском селе, сменяя друг друга, днем и ночью гуляли по Московскому шоссе два незнакомца. Сомнений не оставалось, дни Карпеченко были сочтены. Это знал ректор Университета, знал Эйхфельд, знали супруги Презент и Поташникова, сотрудники кафедры и газеты, знал это и сам Георгий Дмитрич: «Вы ко мне, пожалуйста, не заходите, – просил он друзей. – Вероятно, скоро придут и за мной». Но, удивительное дело, враги его не были едины даже в эту заключительную пору. В конце сорокового года партком ВИР»а в секретной характеристике аттестовал Карпеченко как лучшего генетика Союза, автора больших открытий: «Материалов, дающих основание подозревать в политической неблагонадежности, партком не имеет». В это время дело Георгия Дмитриевича шло уже совсем по другим каналам и никто, ни партком, ни сам нарком, не могли его спасти. Февральской ночью работник Детскоседьской станции ВИР»а Александр Лутков проснулся от глухого шума за стеной. В квартире профессора Говорова шел обыск. Крадучись, Лутков подошел к окну, чуть отодвинул занавеску: в темноте у чугунно кованой ограды стояли наготове две легковые машины. Потом он услышал торопливый топот, натужный гул остывшего мотора – и все стихло. Только мела поземка, да тускнели вдоль Московского шоссе ночные фонари. Карпеченко, Говоров и Левитский больше не вернулись в Детское село. Месяц спустя, весною сорок первого года Презент выступал на собрании двух факультетов ЛГУ, говорил, как всегда, о реакционерах, врагах народа. «Где академик Вавилов?» – спросили его студенты. – Разве я сторож брату моему? – ответил он как Каин. Он мог бы сказать то же самое о Карпеченко, но промолчал. Не уберегся Георгий Дмитриевич. Умен был, схватчив, сверх меры даровит. Но то в науке, а тут. Да, что говорить, ум счастью не порука. Но сколько же счастливых случайностей, удач, совпадений, сколько добрых талантливых людей пестовали этот ум. И как непросто все было, какой путь он прошел: от Жегалова к Николаевой, потом к Вавилову и экстра-генетику Филипченко, а там европейцы Винге, Бетсон, Федерлей – каждый вкладывал в него свою крупицу, наконец, триумф на конгрессе, Пассадина, Морган, дома кафедра, профессорство, всемирный успех – и Презент с Лысенкой! Кто жe думал, что все так будет? Я помню наши с ним игры в саду – там было хорошо, деревья, кусты крыжовника, клумба, гамак, стол. На деревьях скворешни. Каждую весну Гоша с папой вешали их, а потом «Прилетали скворцы» и где-то в кустах пела малиновка. У каждого из нас было по дереву рябины, где мы делали гнезда, изображая птиц. Часто Гоша представлял из себя ястреба, летал по двору кругами и стремительно снижался, прижав руки к бокам, на меня. Вельск стоит на возвышенности и спуск к лугу, к реке весь покрыт летом крапивой. В ней мы ловили кузнечиков. Часто в азарте ловли я падала в крапиву и с плачем выбиралась с его помощью. Бежали к ключу (вода холодная, бежит из колоды), и Гоша лечил меня, прикладывая листья подорожника. Спускались к ручью, он весь в осоке с крупными незабудками, через него скользкие бревна, а в воде какие-то мальки, скользят жуки-водомеры, лежат ручейники, улитки, летают стрекозы – большие коричневые с голубым и мелкие голубые. Бабочки. Все зелено, ярко, на лугу масса цветов, одуряющий запах, жаворонок поет и луговая пеночка, там было чудно, а, может, это детство. Родной дом? Ведь я до сих пор помню ощущение прохлады влажной глинистой дорожки среди высокой луговой травы, когда, сбросив сандали, мы бежали купаться к реке. А там чистый желтый песок и полосы от ракушек и чистая голубая вода, и в ней отражаются кусты ивы. А за рекой лес, и солнце, и голубое небо. Вполне понятно, что Гоша стал биологом, ведь и братья любили охоту и рыбную ловлю, и все, что связано с красотой природы, и папа понимал и приучал нас к ней. Все, что наберем, несли домой и распределяли по банкам и коробочкам – и все это трещало и квакало по вечерам, а днем пела папина канарейка. У Гоши были две черепахи – Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, иногда он пускал их погулять. Помню наше горе, когда они куда-то пропали. У брата Лени – он учился в Медицинской академии, – в бане была лаборатория, где делали чучела птиц, собирали коллекции жуков, лягушек – там пахло эфиром, хлороформом. Но туда нас пускали только со старшими. Помню, около бани была черемуха и сидел на цепи коршун, я его очень боялась. Помню диких уток с подрезанными крыльями, гуляющих по двору, плавающих в корытах, филинов в клетке (страшно кричали ночью), куропатку, жившую у сестры, и зайца, нашего с Гошей питомца, большого драчуна, удравшего через решетку – сбил ее лапой. Все это приносили из лесу братья, у них были чудесные охотничьи собаки – наши друзья, которые были членами нашей семьи. Мои братья и сестры все учились в Вологде. Гоша уехал туда совсем маленьким. Я страстно любила каникулы, было шумно, весело. Гоша играл на кларнете, потом на виолончели, старший брат – на скрипке, сестры – на пианино, устраивали концерты и спектакли. Играл и Гоша, и часто пел. Уже взрослым, когда у него было хорошо на душе, и всё было хорошо, он лохматил густые волосы обеими руками и, потирая ладошки, весело смеялся, Вельск очень зеленый городок, а небо там с такими нежными переходами на закате и восходе солнца, да и ночи-то нет – светло и кричит с наволока коростель. Маме наверно было трудно в эти дни каникул, ведь на ней держался весь наш дом, но она у нас была поразительная – умная, серьезная, редко ласковая, зато ласка ее была для нас очень дорога. Папа работал, помню его уже пожилым. Он очень любил, понимал лес, хорошо его знал. Помню его сидящим на пне, слушающим птиц, шум леса, и мы невольно замолкали, слушали, смотрели. А лес был высокий, с оленьим мохом, с богородской травкой на опушках, с запахом смолы летом, а зимой с громадными охапками снега на деревьях. Папа очень любил Гошу, много уделял ему времени, и, по-моему, они были большими друзьями. По вечерам мама иногда читала нам Толстого «Детство», «Отрочество». А как удивительно пахнут в детстве книги. Мы с Гошей их часто нюхали. Помню, много после, когда Гоша принес мне «Жизнь растений» Тимирязева и сказал, чтобы я начала читать, мое какое-то настороженное и в то же время боязливое чувство – доступна ли она мне? И гордилась, что стала взрослой, ведь я собиралась ехать учиться дальше, и, конечно, в первую очередь понюхала ее. Но запах был уже не тот – детство кончилось. Потом мне пришлось быть с ним в двадцать первом году. Он жил тогда в Лихоборах, учился в Петровской академии, снимал комнату с товарищем Мишей Павловским. Жили трудно, голодно. Мигалка едва светит, в углах комнаты иней, мальчишки ложатся в постели, я наваливаю на них все, что можно, а сама бегу к хозяйке на печь. По утрам Гоша заваривал из самовара муку – этот клей мы ели. Иногда получали посылки из дома с настоящим хлебом, резали на тоненькие ломтики и наслаждались. Помню случай с Мишей, прихожу в комнату, пахнет керосином. Михаил ест какую-то кашу, нюхаю – керосин, а он ест и занимается. Спрашиваю, что налил – говорит, спутал, под столом стояли две бутылки, с конопляным маслом и керосином. Ну не выбрасывать же кашу. Потом помню его доклад в Ленинграде, в Академии наук, Гоша на кафедре, в студенческой форме, кругом седые академики, было страшно за него, сидела, сжав руки, плохо понимала, пришла в себя от аплодисментов. А дальше не помню, забыла. Мы все жили хорошо, а потом такой ужасный конец. Осенью сорок второго года Салтыковская-Карпеченко в пересыльной тюрьме Златоуста на Северном Урале, перестав принимать пищу, покончила собой. Много лет спустя дочь Левитского получила в военной прокуратуре справку: «Смерть от дряхлости». Шел ему 64-й год и бывало в Детском редко кто мог переиграть его на корте. Леонид Ипатьевич Говоров был тоже посмертно признан невиновным. След Карпеченко затерялся в дальних далях. Много лет искал я свидетеля последних его дней, но без успеха. Однодельцы его все до единого погибли, доступа к документам следствия я не имел, ни одной фамилии не ведал – розыск этот казался мне безнадежный. И вот однажды, уже уверенный, что след потерян, я вдруг узнаю: есть очевидец, сам объявился. В Крыму, на мисхорском пляже, один ботаник познакомился с соседом, и тот, слово за слово, поведал о своей лагерной судьбе. Тут и мелькнуло дорогое имя. Ботаник рассказал друзьям, и раз в командировке, уже на Севере, я получил долгожданный адрес. Пишу, жду месяц, другой и третий, нет ответа. Неужели и эта нить оборвется. На пятый месяц подучил письмо: «Да, я с ним сидел в камере № 17 Лефортовской тюрьмы. Если вы приедете ко мне, буду рад рассказать. Весь к Вашим услугам». Еду, слушаю, пишу. И вот что узнаю. «Как-то вечером в конце февраля сорок первого года в нашу камеру втолкнули молодого человека, В черном пальто, бобровой круглой шапке, заплакан. Постоял у двери, помолчал, потом говорит: «Я профессор Карпеченко из Ленинградского университета». И опять умолк. Мы тоже не начинаем. Говорить смерть как охота, каждый новичок для нас газета, вести с воли, но мы молчим, освоится, немного пообвыкнет, сам расскажет. Сидим. От меня, говорит, требуют признания во вредительстве. Разговорился – и все начистоту о Вавилове, о борьбе с Лысенко нам поведал. «Признались? » – спрашиваю. – «Нет, что вы, ни за что!». Ну, мы ему объяснили, как себя вести. Тут опять ключ заскрежетал: на допрос. Я ему кулак вдогонку, держись, мол, не признавайся, а сам думаю, где ж ему устоять, тут ведь на измор берут, до исступления доводят. В камеру вернулся только утром, перед подъемом, это нарочно делали так, чтобы он не спал. Но доволен: я, говорит, ни в чем не уступил. Днем, чуть подремал, сидя, а вечером опять в дверях заскрежетало. Наутро приходит: знаете, опять отбился, так он меня мучил, а я: нет и нет. Точно сам удивлен был, что держался, глаза от бессонницы провалились, синяки, места живого нету, а доволен. Вечером опять уводят. Не помню, кажется на четвертый или на пятый раз пришел, сразу на койку и заплакал. Все стало ясно. Мы его не трогаем, ждем. Горе ведь и в том аду входило в норму жизни. Другу моему дали вышку, потом помиловали, встретились мы уже в лагере, как, говорю, пережил ты это? Ничего, первые три дня тяжело, а потом привык и сто один день ждал расстрела. Утих Георгий Дмитрич, приподнялся и говорит: я подписал показание, что был вредителем. Дня два никто его не тревожил, потом снова на допрос. А мы его научили: откажись от показаний. Вернулся снова в синяках, видим, ничего не вышло, раз признал, отбиваться поздно. Ну, говорю, давай придумывать твою вину. Следователь ведь ничего путного и наклепать не мог, его же заставил. » Уютно тут, тепло в хозяйском срубе, пьем чай с клубникой, за стеною ухает, болбочет телевизор, хозяин, хоть и сед, пригорблен, все не сидит на месте, принес мёдку, анисовки из собственного сада, показывает дом, водопровод, сам ванну сынженерил и, глядя на все эти достатки, на покой, разлитый в стариковском доме, я мысленно корю себя, зачем я растревожил его память, ведь все давно забыто, всё теперь у него другое. Но словно подловив меня на этой мысли, он мимоходом замечает: «Иной раз хочешь позабыть, стереть из памяти все дочиста, а не выходит, не мелом, чай, тогда писали». Садится в кресло, долго курит – и снова передо мной далекий год, зима, слепящий свет лефортовских казематов и заплаканный Георгий Дмитрич. «Хотим помочь, а как, не знаем, вся надежда на него. Ну, что бы тебе придумать, чем ты мог вредить? Поднял плечи и молчит. Если сам не скажешь, мы тем боле. Сидели долго, наконец он говорит: скажу, что снижал урожай, там, где можно было вырастить сто колосьев, собирал пятнадцать. И то дело, говорю, только смотрите, Георгий Дмитрия, теперь вам будут шить шпионаж. Тут уж логика такая, раз вредил, значит и тайны выдавал, всеми средствами старался. Через день пришел опять в синяках: следователь требует шпионаж. Стали мы думать, в чью же пользу? Сосед подсказал: скажи, говорит, что на Уругвай работал, чем абсурдней показание, тем легче на суде будет отказаться. Вернулся Георгий Дмитрич довольный, – следователь версию принял, только требует деталей. Ну, скажи, что передал сверток с колосьями уругвайскому послу. Раза два был после этого на допрос: сходило, потом возвращается опять в слезах. Следователь разобрался: «Что ты мне, е. м. залупа конская, Уругвай подсовываешь, тоже мне держава!» Долго он, издеватель, мытарил Георгия Дмитрича, но своего добился, оговорил себя Георгий Дмитрич. Потом был суд. Но этого я уже не видел, меня осудили раньше. Георгий Дмитриевич Карпеченко был расстрелян 28 июня 1941 года на «Коммунарке», под Москвой. Шел ему сорок второй год. Годы прошли и чудо, сотворенное Карпеченко, вернулось на родные поля. Я приехал к немолодому уже Виктору Евграфовичу Писареву посмотреть знаменитые, перезимовавшие под Красноярском, белые хлеба. Хотел своими руками пощупать сибирский ситник. Писарев начал издалека, неторопливо поведал, какой лабиринт одолел он, пока вывел эти сильные, устремленные на север ржано-пшеничные гибриды. А под конец сказал: – Мы много путали, плутали, но после Георгия Дмитриевича стали понимать суть дела. Вся полиплоидия пошла от Карпеченко Новосибирский селекционер Александр Николаевич Лутков рассказывал, как удалось ему умножить урожай свеклы на Кубани. И вышло, что «Полигибрид-9″, давший на каждом гектаре 50 центнеров лишку, уходит корнями в те самые капредьки. И тут Карпеченко! Везде он: и в полиплоидной гречихе Сахарова, и в неполегающей ржи Бреславец, в новых сортах ячменей, льна, гибридного хлопка. Инженерную генетику основал Карпеченко и, как всякая настоящая наука, она применима во всей растительной индустрии. – Да, всюду, – кивнул Лутков, – даже моя мята, от роду стерильная и дающая теперь до пяти тысяч семян, получена удвоением хромосом. Нет, не расстаться мне с Георгием Дмитриевичем, вовек не забыть. Я встречал его имя в лабораториях селекционеров, на опытных делянках и подмосковных полях, я и сейчас вижу его синие, как вологодское небо, глаза, и я верю: жив Карпеченко. Можно убить ученого, сжечь его книги и выскоблить повсюду его имя, но нельзя убить созданную им науку. * Ваши прекрасные препараты доставили мне огромную радость». ** Не так уж все это смешно: даже после открытия молекул наследственности, расшифровки белкового кода Презент, как и встарь, старался сбить ученых с толку: «Вещество, или орган наследственности, присущий любому организму при любой ситуации – биологический нонсенс, и не следует тратить время и научные ресурсы на его поиски», – утверждал он в 1962 году. *** Речь идет о VII международном конгрессе генетиков, который намечался в Москве осенью 1938 года, дважды переносился и в конце концов был сорван лысенковцами. Боязнь крупного скандала пересилила страсть к хвастовству. ****Шунденко – майор войск внутренней службы НКВД, в прошлом – невежественный аспирант Института растениеводства, был назначен заместителем директора помимо воли Вавилова.